Деконструкции Жака Деррида с убедительностью показали свою не эффективность, но эффектность: они дают красивые результаты в применении к текстам, претендующим на научную отрешенность и строгость. За такою отрешенностью и такою строгостью очень часто скрывается страсть к систематизации и к навязыванию определенных одних смыслов в ущерб другим. Деконструкции неумело применять к текстам, которые кичатся своей властью и навязываются явно безапелляционно; скажем, вызывать к жизни деконструкцию текстов Николая Бердяева - это неуклюже выказывать свою - по меньшей мере - нарочитость: достаточно прямо указать, к примеру, на патетику, пропитывающую эти самые тексты Николая Бердяева. Т.е. понятно, что старые, наработанные способы критики (если деконструкции — это гегелевская диалектика в сравнении с обычной критикой, то обычная критика - это аристотелевская логика: как распространено считать, логичная, неопровержимая, убедительная, сухая, самоочевидная и все же немного заскорузлая и не настолько интересная) никуда не деваются; методы указания, расчленения и объяснения годятся к воздействию на рыхлые и податливые, словно бисквит, тексты.

    Мы возьмемся применить эти методы по отношению к текстам Николая Ивановича Козлова, по профессии психолог. Его тексты не вызывали бы особой заинтересованности у людей, уровень понимания которых выше, чем у среднего того, для кого Н. И. Козлов предназначает свои тексты. Но за недавнее время образовавшаяся склонность вплести Н. И. Козлова именно в научную текстовую среду, его критика иных психологических и психотерапевтических концепций, течений и направлений, а также заявления, бросаемые социальными методами (призыв людей в группы организованного им же, Н. И. Козловым, Клуба практической психологии «Синтон»), вызывают на более пристальное внимание к его текстам и к его убеждениям.

    Несмотря на вполне большое количество написанных Н. И. Козловым книг (по некоторым сведениям, оно, это количество, достигает шести), в рассмотрении его убеждений мы используем две из них, такие, которые, по нашему мнению, являются алмазами в короне Н. И. Козлова; это:

    1. «Философские сказки для обдумывающих житье, или Веселая книга о свободе и нравственности». Издание четвертое, переработанное и дополненное. - М.: АСТ-ПРЕСС, 2001. - 432 с. Тираж 20000 экз. ISBN 5-7805-0394-X

    2. «Формула личности». - СПб.: Питер, 2000. — 368 с. Тираж 5000 экз. ISBN 5-8046-0023).

    Одно из последних событий, показавшее то, что Н. И. Козлова склонны рассматривать как знающего и профессионального субъекта, чьи продуцируемые идеи вполне могут быть отнесены к научным, это — как раз печатание книги его «Формула личности» в серии «Мастера психологии». (В этой научной серии под яркими обложками выходят такие признанные академические авторы, как Карен Хорни, Эрик Берн, Лев Выготский, всевозможные учебники по психологическим наукам и пр.). Следовательно, одна из ипостасей Н. И. Козлова уже в принципе определена: он - «мастер психологии», и это не громкие слова.

    Книгу, как это принято, предваряет предисловие В.Е.Кагана, «доктора медицинских наук, научного директора Института психотерапии и консультирования «Гармония», председателя Российского попечительского совета Международной школы психотерапии, консультирования и ведения групп» (также когда-то известного своими исследованиями детского аутизма и детско-юношеской социализации). Что же писано в этом предисловии? В.Е. Каган свидетельствует, что клуб Н. И. Козлова «Синтон» - это «жизнеспособное и развивающееся воплощение психологической клубной работы» и что «каждый читатель волен - и сделает это! - сам решить, что такое Синтон - теория, концепция, направление, метод...» Сложно поспорить с В. Е. Каганом: работа, даже психологическая клубная, должна быть «воплощена», и читателю, раз он приобрел книгу Н. И. Козлова, не разделить тексты Н. И. Козлова и клуб «Синтон», не отвертеться от того, чтобы решить для себя, что же такое «Синтон». Действительно: все книги Н. И. Козлова — это не сухая, абстрактная теория (Н. И. Козлов не любит высушенного знания, мы это увидим далее; по нему, высушивая знания, мы высушиваем саму живую жизнь), проиллюстрированная жизненными примерами, это, по сути своей, сборник практических советов, рекомендаций, описаний практических «тренингов» и пр., подкрепленных теоретическими рассуждениями Н. И. Козлова. Именно эту теоретическую подпорку сам Н. И. Козлов и В. Е. Каган называют «философией». «...Психологическая практика в известном смысле слова есть практика философская - практика помогающего жить осознаваемого и осознающего, действенного, совершающего ответственные выборы мировоззрения», — свидетельствует в своем предисловии на с. 7 В. Е. Каган.

    Трудно объяснить, что в известном смысле слова означает «мировоззрение, совершающее ответственные выборы»: возможно, это обозначает такое положение мировоззрения, которое возникает тогда, когда мировоззрение достигает такой систематичности, которое позволяет обладателю мировоззрения предвидеть последствия своего каждодневного (жизненного, злободневного, актуального) выбора из ограниченного числа вариантов этого выбора. Сам Н. И. Козлов тонко иронизирует над так называемой «метафизикой» и доказывает врожденную противоречивость человеческого, так сказать, бытия на с. 130: «Истина для меня - это та мысль или позиция, которая позволяет мне хорошо в этом мире жить и работать». (Это безусловно: к примеру, Карлу Адольфу Эйхману тоже хорошо жилось и работалось в определенный период существования страны Германия, и у него тоже были мысли и позиции, которые для него были истиной.) «Сейчас, под эту задачу, у меня будет одна картина мира. Под другую - другая картина. «Но это же будет противоречие!» - укажет мне строгий ученый. «Верно!» - отвечу я. И это правильно. Сейчас я пальто надел. Через час я пальто сниму. Я противоречив? Да. И это правильно». Здесь Н. И. Козлов очень убедителен; действительно, что мешает человеку менять картины мира как польта, что мешает ему быть воистину противоречивым: к примеру, быть одновременно в пальто и без пальто? Только рамки, которые человек построил сам себе: «Метафизик — тот, кто придумал, как ему ограничить себя в его взглядах на мир», — выводит определение Н. И. Козлов. «В качестве практика и исследователя я совершенно не интересуюсь, как мир устроен «на самом деле»», — продолжает он же. Что же мешает человеку «интересоваться, как мир устроен «на самом деле»»? Мешает лишь то, что он практик, для практических, если можно так выразиться, нужд сведения о настоящем обустройстве мира не нужны; человек-практик их отвергает и не считает нужным «интересоваться».

    Нельзя разделять убеждения Н. И. Козлова (такие убеждения можно назвать «философскими») и прагматическую его концепцию психологической практики. Всеми своими книгами Н. И. Козлов пытается сказать примерно, чтобы человек отринул все наслоения, которые не его, а незаметно навязаны извне (обществом, семьей, самим собою), и наконец не стал бы зависеть от этих - на самом деле - чужеродных наслоений.

    Стоит сейчас переключить наше внимание с одной книги Н. И. Козлова на другую и обратить наше рассмотрение на особые разделы так называемых «Философских сказок», где Н. И. Козлов, по его мнению, «весело» критикует науку (с. 140-163 так называемых «Философских сказок») и искусство (с. 164-179). В самом деле, Н.И. Козлов стремится к тому, чтобы «освободить внутреннего человека и осветить его внутренний мир» (с. 29), но ведь для начало неплохо было бы знать, куда направлять животворящий освещающий свет Н. И. Козлова. По-структуралистски говоря, культура (в расширительном понимании к ней относятся и наука, и искусство, и традиции, и обряды, и т.д.) есть все, что есть у человека человеческого, минус сам человек со всеми его природами. Поэтому - если же отнять от человека то, что внешне к нему не относится (ту самую культуру), то получаем мы чистого человека, которого можем освобождать и внутренний мир которого - освещать так как пожелаем - снаружи ли, изнутри ли. Этим и занимается Н. И. Козлов довольно планомерно, но без особой на то системы в своих так называемых «Философских сказках».

    Какие же положения он выдвигает по отношению к науке и искусству? Следует сказать, что мыслящему критически человеку всерьез воспринять пассажи Н. И. Козлова, которые он изготовляет для говорения о науке и искусстве, будет довольно трудно. Те, кто принимает их, эти пассажи, эти рассуждения Н. И. Козлова, есть сами настоящие или будущие (потенциальные) участники социального образования Н. И. Козлова «Синтон». Утверждения Н. И. Козлова в подавляющем большинстве случаев самодостаточны, т.е. опираются на самих себя и доказываются исходя из самого факта своего собственного существования. Вот что гласит Н. И. Козлов о науке и работающих в ней ученых людях, это его центральный тезис: «Уважаемый коллега, я понимаю, что тебе тоже надо есть и что ты больше ничего не умеешь, но повесь себе на стеночку: если ты работаешь в науке — ты работаешь на уничтожение человечества» (с. 149). На небольшое мгновение можно было бы заподозрить Н. И. Козлова здесь в использовании такого специфического чувства юмора («...колючий, на грани фола, юмор...» (с. 4)), которое характерно для всего массива его текстов и для его авторского сознания также. Но нет - утверждение слишком серьезно, тем более, что сразу же ниже Н. И. Козлов приносит нечто вроде неловких извинений: «Я уже писал, повторю еще раз: более всего я желаю, чтобы вы ужасно разозлились и доказали, что я совершенно не прав. Жизнью своей доказали. Я мечтаю оказаться неправым».

    Безусловно, такие обыденные вещи цивилизации, как, например: холодильник (в котором Н. И. Козлов хранит свои «соевые шницели» (с. 261)), компьютер (с помощью которого Н. И. Козлов создает свои тексты, редактирует, выполняет оригинал-макеты своих книг), фторированная зубная паста (с помощью которой Н. И. Козлов поддерживает чистоту своих зубов) и т.д. (прочие вещи) являются научными достижениями. «В груди не щемит» (с. 27) ли у Н. И. Козлова, когда он пользуется всеми этими научными достижениями, ведь наука планомерно работает на уничтожение человечества (покупая и тем более пользуясь этими всеми научными достижениями, Н. И. Козлов автоматически включается в это беспощадное мизантропическое научное стремление к уничтожению человечества; бытовые аппараты - это плоды достижений одной из кровожаднейших наук - физики); в каждом захудалом канцелярском стиплере, можно выразить, есть слезинка африканского ребенка.

    Но мы заметили, что Н. И. Козлов не хочет, чтоб предъявляли ему какие-то там вещи, аппараты и достижения, а хочет, чтобы ему «доказали жизнью». Работает ли такая могучая и древнейшая отрасль науки, как медицина — на «уничтожение человечества»? Н. И. Козлов уделяет несколько испачканных типографской краской знакомест и медицине: «...современная Медицина — это наука о том, как поддерживать жизнь в тех, кто о ней совершенно не заботится, а то и просто ее недостоин. Впрочем, свои главные достижения Медицина совершила благодаря тесному содружеству именно с Военным делом» (с. 160). Можно было бы задаться вопросом: если «бубуси и мумуси» (с. 12) Ваня и Саша («детишки» Н. И. Козлова) или так называемая «Чуда» (жена Н. И. Козлова) заболели б тяжелой (опасной) болезнью, то - были бы достойны их жизни того, чтобы наука «современная Медицина» оказала им спасительную помощь? Но мы таким (все-таки несколько неэтичным) вопросом задаваться не будем. Иной момент: почему Н. И. Козлов считает, что «свои главные достижения Медицина совершила благодаря тесному содружеству именно с Военным делом»? Нечто похожее на ответ имеется страницами ранее: «Вспомните,.. отчего вдруг... так резко рванула вперед наука микробиология? Верно, после того, как она смогла пообещать боевикам у власти такие средства, чтобы в один момент испоганить генофонд многочисленных соседей во все стороны от наших границ» (с. 149). Думается, согласно Н. И. Козлову, открытие и, тем более, внедрение в повседневную жизнь антибиотиков (например, известного пенициллина) также было непосредственно связано с военными нуждами (к примеру, общеизвестный факт: в результате применения антибиотиков резко, что называется, снизилась смертность недостойных жизни больных туберкулезом, что увеличивает во все стороны от наших границ количество недостойных жизни). Н. И. Козлов буквально несколькими ударами расправляется на глазах у читателя со всей наукой вообще — от физики до эстетики (по Н. И. Козлову, эстетика — это наука, см. с. 160).

    Вычет науки из человека формально произведен, педагогическое действие оказано: на самом деле, к примеру, сложная и запутанная научная терминология вовсе не сложна, а специально сложна («птичий научный язык», — снова не скрывая своей смелости, пишет Н. И. Козлов на с. 15), т.е. ущербен не (средний) читатель (литературы Н. И. Козлова), не понимающий этого сложного птичьего научного языка, а ущербен самый птичий научный язык, сама наука, пользующаяся этим птичьим научным языком, и все те ученые люди, пользующиеся этим птичьим научным языком. (Мы читаем собирательный портрет ученого человека, набросанный Н. И. Козловым для любимого читателя на с. 150: «Умных людей среди [ученых] много, красивых и сильных — единицы. В основном — слабые и убогие. Наука — великолепный тихий заповедник, куда так удобно сбежать от людей и жизни: сиди себе с книжечкой и ощущай себя нужным и умным. Они ушли в Науку, чтобы поменьше жить с людьми, и будут делать такую Науку, которая чем меньше людей касается, тем лучше».)

    Далее Н. И. Козлов, трезво и беспощадно, разглядывает искусство, показывает на несуразицы его социального аспекта и снова рушит все — и искусство, и все его аспекты, включая социальный. «Невыносимо трудный вопрос — ЗАЧЕМ ты ходишь в кино (а также в театр, консерваторию или на выставки)?» — пишет Н. И. Козлов на с. 165. (Здесь Н. И. Козлов не понимает, зачем надо уделять такое внимание искусству и вообще — зачем такое искусство, которое не оказывает утилитарного влияния (пример утилитарного искусства — так называемая «музыка для секса», «музыка для релаксации»), а которое самодостаточно, замкнуто в себе, т.е. - искусство, которое оказывает чисто эстетическое воздействие, причем весьма избирательное воздействие.) Вот он и пишет спустя погодя на с. 166: «Вопрос ЗАЧЕМ? - это основной вопрос Делового Мира, мира жестокого и прямого, и от этого вопроса трепетная Церковь вокруг Искусства рассыпается, как карточный домик». (Мы поясним-переведем: стоит только спросить — зачем существует неутилитарное искусство, — как вдруг выяснится, что не зачем, что оно не имеет смысла.) Тут стоило бы осведомиться, что хочет Н. И. Козлов: прозондировать искусство методами так называемого делового мира? Провести редукцию увлекательного искусства к жестокому и прямому так называемому деловому миру? Или синтезировать искусство и так называемый деловой мир?…

    Некоторая растерянность Н. И. Козлова может обращать внимание: если науку он измельчал и ничтожил расчетливыми ударами, то с искусством тот же номер не пройдет — искусству самому по себе не нужны строгость и однозначность, чтобы оправдать свое существование; есть такие произведения искусства, которые нравятся многим людям, но не включая Н. И. Козлова; есть такие произведения искусства, которые нравятся Н. И. Козлову, но на которые многие люди не обращают внимания; есть, наконец, такая нерасчленимая вещь, как так называемый «эстетический вкус», результаты применения которого видны налицо; и на самый конец имеется так называемый «профессионализм» в искусстве. В некотором роде пикантная рациональность Н. И. Козлова («...мое рациональное отношение к искусству...» (с. 168)) здесь явно оторопевает. Но судя по всему, верным читателям Н. И. Козлова это не так важно: по всем видимостям, для них главное, что есть авторитетный некто, кто может оправдывать неинтерес к искусству и непонимание искусства как признак — не больше и не меньше — повышенного душевного здоровья; по убеждениям Н. И. Козлова, если не все, то большинство созидателей продуктов искусства душевно неуравновешенны и больны (с. 170: «Очень боюсь в очередной раз кого-то сильно расстроить, но вся русская классическая литература — это произведения душевнобольных! Алкоголик Писемский, душевнослабый и помешанный на несчастной любви Тургенев, больной, злой, неуравновешенный Достоевский, неустойчивый и слезливый Некрасов, мнительный и замкнутый флегма Гончаров...».

    Вот здесь мы увидели, с какой крепостью, трезвостью и рациональностью (уместно будет вспомнить одно известное высказывание о сущности поэзии: «Поэзия познает тайны иррационального рациональными средствами», т.е., развивая далее это высказывание, можно изъявить, что в идеале пустая форма искусства должна заполняться только рациональным, в том числе иррациональным, постигнутым рациональным и превращенным таким образом в рациональное, а иррациональное в себе пускай остается иррациональному) на умерших деятелей искусства навешаны характеристики их душевного склада; следует ли думать, что читателю, скажем, «мнительного и замкнутого» Гончарова — должно или подобает помнить о «мнительности и замкнутости» его?), и если не все, то большинство потребителей продуктов искусства душевно неуравновешенны и больны (с. 175: «Для тех же, кто предпочитает Прекрасное не творить, а воспринимать, есть два пути. Первый - ходить на выставки и другие склады, где собираются вещи настолько эстетически насыщенные, что даже из его высохшей души способны выдавить восхищение перед жизнью...» Ключевое словосочетание здесь: «высохшая душа», которое до чрезвычайности метко характеризует душевный мир человека, который предпочитает не реальную жизнь, не прекрасных людей вокруг, не любовь к людям, не «теплый и приятный душевный фон» (с. 168), все время царящий внутри человеческого тела, не Просветление по Н. И. Козлову, в конце концов, а - лишь зависимость от «эстетических допингов» (с. 175), которые ищут только высохшие души).

    Прежде чем окончательно порушить представления о самозамкнутом искусстве, которое не руководствуется ничем более, кроме как критерием эстетичности, и сконструировать свою концепцию искусства, Н. И. Козлов производит «разбор» некоторых произведений искусства. («...Вспомните конкретные, лучше самые популярные - кассовые — фильмы, можно из сокровищницы мирового кинематографа. А теперь сформулируйте, какое нравственное, человеческое содержание они несут в вашу жизнь и душу». Сей пассаж уж совсем оголенно рассчитан на неокрепший молодежный мозг (каждый мозг должен постепенно крепнуть): должно ли искусство в принципе или хотя бы в своем большинстве нести «в нашу жизнь и душу» не только какое-либо «нравственное, человеческое содержание», но и вообще что-либо (и какое «нравственное, человеческое содержание» могут нести «в нашу жизнь и душу», к примеру, фильмы, позволим себе перечислить, Пазолини, Гринуэя, Озона, Такеши Миики?)?) «Я могу предложить для разбора фильм «Унесенные ветром»», — предлагает свое предложение Н. И. Козлов; и после несравненно убедительного анализа далее вопрошает: «Если это Искусство, тогда объясните его ценность; если нет, почему тогда об этом все молчат, точнее — бегут смотреть этот «шедевр»?». Нас может (совсем случайно, теоретически) заинтересовать, почему Н. И. Козлов выбрал фильм «Унесенные ветром», а не какой-нибудь другой (вроде «Звездных войн», «Титаника», «Человека дождя» и т.д.). Далее — и в завершении — Н. И. Козлов высказывает несколько слов о творчестве такого писателя, как В. Набоков:

    «Вот, к примеру, читаю я один из рассказов Набокова и пытаюсь понять: ради чего, во имя чего он написан — написан, как и все у Набокова, великолепно? А представлена там просто мирно гниющая, то есть живущая, семья. Запах гнили передан так тонко и художественно, что против такого гниения уже даже и не возражаешь. Сюжет совершенно не оригинален: в эту семейную лужу вдруг, по касательной, врывается молодая внесемейная героиня, гниющая бурно. Похоже, что именно этим она задевает лысеющего героя и в качестве самки становится его любовницей. Два тоскующих паразита начали пить кровь друг у друга. Но передано этот так же вкусно, как процесс приготовления супа. Когда же их незаконная связь раскрывается, жена героя душой погружается в страдания, руками немедля собирает вещи мужа, чтобы он убирался, а детям сообщает, что их папа — подлец. Все разошлись, и все благополучно несчастны. Это написано с такой завораживающей естественностью, с такой гипнотизирующей неизбежностью детали — так, как это может только Набоков! — что в читательницу без иммунитета такой способ разрушения семьи и счастья просто впитывается под кожу. Воистину: чем писатель талантливее, тем он вреднее» (с. 173).

    Первое, что бросается в глаза здесь, это — совершенно неординарные, неконформистские, так сказать, мысли Н. И. Козлова о литературе: очень, к примеру, своеобычна его фраза о «завораживающей естественности» и «гипнотизирующей неизбежности детали» письма Набокова. (Провещаем походя, что: 1) ворваться в какую-либо фигуру или в какой-либо объем «по касательной», как это известно из сухого школьного курса геометрии, довольно сложно, почти невозможно, и что: 2). попытки понять, ради чего написаны те или иные рассказы Набокова порой действительно не увенчиваются никаким успехом, даже отрицательным, особенно у читателей неискушенных, и этому способствует сама конструкция «набоковских» текстов, промасленность которой, кажется, выдумана ее изобретателем изначально для того, чтобы обозначить пределы человеческого разума.) Может возникнуть такая неотфильтрованная идея: скажем, не от того ли сейчас, в нашей современности, никак нигде не удается сконструировать идеальное общество и все еще продолжают конфликтовать государство и личность, что государственные деятели начитались классической антиутопии «1984» и идеи самодостаточной власти, пронизывающую всю эту антиутопию, впитались под их кожу?

    Не от того ли продолжаются на белом свете войны, что известные режиссеры все еще снимают фильмы про войну (например, вынимая почти наугад названия фильмов из кассовой сокровищницы кинематографа, можно назвать такие фильмы, как «Спасти рядового Райана», «Перл-Харбор», популярная российская «Война» и знатный «Кавказский пленник»)? Теоретически мы можем дойти до теоретического утверждения, что если бы не было искусства, то пороки нашего общества исчезли бы. Но мы не дойдем, хотя общераспространенное представление искусства мы уже, вслед за теоретическими изысканиями Н. И. Козлова, из человека отнимем. Что же предлагает Н. И. Козлов взамен этого иссушающего человечьи души «искусственного искусства»? Перво-наперво, он выдвигает тезис: «Искусство необходимо человеку так же, как и парикмахерская или баня» (с. 173). Он очень просто и элегантно предлагает использовать искусство как средство помывки души.

    «Не надо быть снобом, — убеждает он прямо на следующей странице, — искусство может быть и должно быть и средством, и помощником в самых разных делах. Печорин был лишь честным человеком, заявляя, что ценит музыку, особенно после обеда: она улучшает пищеварение. Музыка бывает нужна для утренней зарядки, когда бодрит и помогает поднимать ноги, которые со сна никак не поднимаются. Она прекрасна как фон, когда пара погружается в любовь». И еще чуть далее: «Прекрасно любое искусство, которое объединяет людей, несет им в душу мир и добро». Остается вопрос: что же делать с таким искусством, которое не объединяет, а (на первый взгляд) разъединяет людей; которое не несет в душу мир и добро, а (на первый взгляд) несет ссоры и зло; которое просто, по счетам Н. И. Козлова, глупо в своей эстетической самозамкнутости?

    Прямого ответа Н. И. Козлова не дает, но ответ тут, думается, очевиден: ведь Н. И. Козлов хочет, помимо освобождения внутреннего человека и освещения внутреннего мира, «чтобы [внутренний человек] не шатался от ветров настроений, не мотался от ожиданий окружающих, не склонялся под гнетом обстоятельств, а крепко стоял сам, твердо шел сам, по своему пути. Чтобы он открыл глаза и увидел мир, а не только картинки о мире. Чтобы сбросил тяжелый панцирь и стал открыт миру, воспринимая его в полноте, чутко и тонко, но при этом стал неуязвимым и не ранился — ничем» (с. 29). Итак, делаем вывод: искусство, не соответствующее критериям Н. И. Козлова, может вполне оставаться и существовать далее как факт внешнего мира, но задача человека, прошедшего все так называемые «тренинги» «Синтона», — обрести равнодушие к такому искусству, отбрасывать соблазнительные «эстетические допинги» без ущерба для своей нервной системы; или же — пользовать искусство, не сильно важно какого качества, но только — с пользой для себя: функция порнографии, к примеру, состоит в служении самоучителем для «вкусного занятия сексом» (с. 174); и т.д. Если же у кого-то обнаруживается стремление к сотворению искусства, то один из вариантов, предлагаемый Н. И. Козловым, в этом случае состоит в следующем: реализовать творческие потуги не во внешний мир, а на сам источник творческих потуг. Этот своеобразный (и где-то, так сказать, акробатический) трюк не имеет ничего общего со всякими бледными, бесцветными художественными хеппенингами и перформансами, хотя протекающими и с использованием тела и личности художника, их создающего, но запланированными на специфическую реакцию публики, их созерцающей: задача творчества, по Н. И. Козлову, заключается в том, чтобы превратить саму жизнь творца в объект творческой деятельности («жизнь как произведение искусства», с. 178), тело творца, вообще — самого творца в целокупности, но специально задача творчества тут не ставится, хотя так называемый «личностный рост» («дом моей души — мое высокое зодчество», там же) и обозначается формально как творчество (иначе пришлось бы называть, например, бодибилдеров — творцами и художниками). На примере расстройства навязших представлений о социальном искусстве Н. И. Козловым мы увидели, что основная задача Н. И. Козлова и его порождения «Синтон» — сделать человека заинтересованным жизнью и незаинтересованным всем тем, что не относится к жизни. Жизнь, считает Н. И. Козлов, это — текучий и интересный процесс, который сам по себе стоит того, чтобы в него погружаться, им интересоваться и жить им, а что стоит за ним, кто его вызвал, что будет, когда он кончится и т.д. — этими (метафизическими) вопросами задаваться совершенно не нужно: заглядывать за жизнь — это убегать от жизни. На с. 296-297 книги «Формула личности» Н. И. Козлов вкратце излагает философию «Синтона» («Синтон как философия»). «Синтон — это не метафизика, — провозглашает он. — Синтону совершенно неинтересны лекции об устройстве мира, будь то мир бизнеса или мир тонких энергий, тем более он не вступает в спор по этим предметам и не увлекает людей этим бесплодным трепом. Девять или двенадцать чакр у человека и как они правильно называются — какая лично вам разница? Эта жизнь единственная или очередная в веренице — что вам за дело, если вы хотите прожить свою сегодняшнюю жизнь наилучшим образом? Синтон интересуется устройством мира лишь в том объеме, который необходим для разумного и эффективного в нем действия». Это важный отрывок: он показывает, до каких пределов Н. И. Козлов решил произвести свой Клуб практической психологии «Синтон», чтобы он был коммерчески успешным (даже, наверно, и не стоит говорить, что члены «Синтона» обязаны уплачивать хоть и небольшие, но членские гонорары за ту порцию неких знаний и навыков и за тот образ жизни, который им может оказать «Синтон»): далеко не все молодые люди, школьники хотят впасть в «бесплодный треп» об «устройстве мира», но все хотят жить эффективно («разумно и эффективно»), эффектно, бегло, легко, доступно, приятно, славно, мило, весело, живо.

    Но снова может навязнуть перед нами вопрос, который мы зададим синтонной жизни как бы отстраненно, с позиции высохшего наблюдателя: можно научиться жить легко и доступно, можно жить легко и доступно, ни на мгновение не погрязая в бесплодной метафизике, но — зачем жить (даже так), каков смысл в облегченной от неправильного приятия жизненных трудностей жизни и — в любой жизни вообще? Ответ на вопрос о смысле жизни Н. И. Козловым уже готов нам, еще до того, как мы успели задать этот вопрос. Страницы 77-99 так называемых «Философских сказок» посвящены этого ответа расписыванию.

    Решение Н. И. Козловым вопроса о смысле жизни до чрезвычайности оригинально: «...поиск Смысла жизни — проблема не столько житейская, сколько филологическая: «смысл» по правилам русского языка имеет только то, что служит Чему-то Высшему... Человек живет через язык и сквозь него, мимо него прорваться в мир возможности не имеет. А в языке «осмысленное» противопоставляется «бессмысленному» как нечто «служащее чему-то Важному-Высшему или «не служащее»... Поэтому просто по правилам русского языка чья-то жизнь оказывается осмысленной только тогда, когда человек посвящает себя служению, когда его жизнь реализует какие-то Безусловные Ценности» (с. 78-79).

    Итак, проблема смысла жизни, по Н. И. Козлову, — чисто языковая (следует ли считать тогда, что, скажем, при исторической или революционной смене правил русского языка может случиться так, что проблема смысла жизни будет решаться по-другому? Следует ли думать, что люди, говорящие не по-русски, решают эту значительную проблему по-другому?) Трудно сказать, в какой центризм погрузился Н. И. Козлов; почему он решает такую серьезную, общечеловеческую проблему, плавая лишь в русском языке; зачем он так строго разделил смысл и без-смысл и насильно поставил смысл в оппозицию без-смыслу (или наоборот) (наверно, можно произнести, что в любом смысле, даже самом осмысленном, имеется хотя бы небольшой кусочек без-смысла; и что в любом без-смысле, даже в самом бессмысленном, имеется хотя бы небольшой кусочек смысла); что он практикует тут — неумелую провокацию или смелость высказывания своих идущих немного нарочито вразрез с общественным мнением взглядов.

    Несколько механически расправляясь с вопросом о смысле жизни («Есть большая правда в том, что проблемой смысла жизни мучаются в основном бледные интеллигенты и другие невротики», с. 83), Н. И. Козлов объявляет: «...какая сладость в том, что твоя жизнь оказывается осмысленной? «Смысл», повторю, по правилам русского языка имеет только то, что служит Чему-то Высшему. А мне Слугой быть не нравится. В чем смысл моей жизни — это вопрос: «Кому я служу?» Да никому я не служу и служить не обязан. Это вопрос не ко мне. Это вопрос рабу или слуге, а я таковым не являюсь... И я учусь быть счастливым, живя и без Смысла, и без Служения. И все чаще мне кажется, что Жизнь — просто Жизнь — прекрасна и так» (с. 81). (Можно ли сказать, что, согласно Н. И. Козлову, раб или слуга имеет смыслом или целью своей жизни — служение?) Давайте на несколько моментов займемся бесплодным трепом и высушенной метафизикой: мы знаем, что Н. И. Козлов имеет не просто какую-то абстрактную жизнь («просто Жизнь»), он имеет жизнь «профессионального психолога и писателя» (см. оборот книги «Формула личности»), основателя клуба «Синтон», мужа так называемой «Чуды», отца бубусь и мумусь и т.д.; и какой же остаток мы можем наблюдать, если отвлечь от Н. И. Козлова все эти его ипостаси; что же от него остается — тело, душа, человеческая природа? (Если слуга является слугой потому, что он служит и прислуживает, то Н. И. Козлов является Н. И. Козловым потому, что он «мастер психологии» и создатель клуба «Синтон».)

    Однако даже после того, как Н. И. Козлов раздавил вопрос о смысле жизни, все равно у жизни остаются некоторые сомнения: похоже, что цель и предназначение у жизни есть, так как любая жизнь стремится к смерти (хотя бы как к биологической цели) и заканчивается смертью. Универсальность и тотальность сознания Н. И. Козлова позволяет ему обсудить и тему смерти, и вот что он пишет о смерти: «Жизнь прожита — компот выпит. Он даже не разлит, и чашка не разбилась, просто компот в чашке кончился. Да, компот был вкусен, но вы решаете плакать? Да, жизнь была прекрасна, но она кончилась. Вы решаете плакать? — Выпив компот, я обычно не плачу, а встаю из-за стола с удовлетворением. Когда умирают любимые родители, любящие дети плачут. Но плачут они не об умерших родителях, они плачут о себе, лишившихся собственности и спонсоров внимания. А еще точнее — плачут по иллюзии, потому что не лишились ничего. Пока у капли остался океан, можно ли говорить о потерях?» (с. 387). Снова налицо выпирает оригинальность мозгового устройства Н. И. Козлова: вопрос о смысле жизни приравнивать к вопросу правил великого и могучего русского языка, а процесс старения и умирания приравнивать к процессу постепенного исчерпывания компота в чашке — это весьма своеобычно, не каждый может это понять и разделить, не каждый, даже «веселый духом», купится на эту веселенькую провокацию. Н. И. Козлов может выпить весь компот, наваренный его так называемой «Чудой» или им самим, за некоторое короткое время, но компот может быть наварен еще и еще, и Н. И. Козлов может выпивать чашки компотов и вставать из-за стола с удовлетворением по нескольку раз в день — хоть несколько недель подряд. Наверно, с жизнью подобный фокус не выйдет. Не все дети, также, согласятся, что со смертью своих родителей они не лишаются ничего, кроме своих иллюзий. И не каждому умирающему будет облегчительно думать, что конкретно они («капля») умирают, а отменное общество, пригожие люди («океан») все же остаются на сем белом свете. Но Н. И. Козлов на этом не успокаивается: «Смерть — это очень просто. Человек родился. Человек умер. Это так же просто, как включили и выключили свет в комнате. Вот свет зажегся и осветил нам кусочек мира. Мы жили в его лучах. А потом свет погас. И все» (с. 388). Действительно, технически смерть — это очень-преочень просто, недаром такой простотой люди и пользуются в своих (корыстных) целях, практикуя убийства и самоубийства. (Развивая метафору Н. И. Козлова, можно вопросить, кто же включает этот самый свет, освещающий нам кусочек мира.) Но все-таки остается какая-то слабая надежда, несмотря на антиметафизическую беспощадность Н. И. Козлова, что в смерти есть некая тайна, будоражившая умы людей с самых древних времен: никто еще не воскресал взад; никто из живых людей не знает, куда деваются мертвые; никакой индивид не уверен, куда он сам денется после смерти. На самом деле, Н. И. Козлов преследует одну цель — сделать человека в его жизни максимально эффективным: ведь задумываться о смерти и смысле жизни — значит переживать неприятные или просто ненужные эмоции и мысли, значит — расстраивать свое успешное жизненное синтонное функционирование. Вот Н. И. Козлов и производит опыт издевания на смертью и над людскими представлениями о ней, помещая на следующей странице свой собственный некролог. Процитировать хоть что-нибудь из него не представляется возможным, руководствуясь филологическими соображениями и правилами русского языка.

    Вот, когда мы прошли вместе с Н. И. Козловым путь последовательного вычитания из человека культуры и всего наносного, что же мы получили? Получили — человечий сгусток, волящий, стремящийся к счастью. Счастье основывается на умении выжимать из жизни все, что только может доставить удовольствие. Мы возьмем на себя смелость процитировать несколько жутковатый отрывок из так называемых «Философских сказок», где Н. И. Козлов описывает, как он делает это отжатие: «Вот, например, я только что ел банан — и это было Событием. Я не просто поглощал его, откусывая, жуя и заглатывая, а ел и смаковал его С УДОВОЛЬСТВИЕМ... Мир — переполнен удовольствиями... Удовольствия можно черпать горстями, если только не занимать свои руки и свою душу пыльной и пустой ерундой». (На с. 327 книги «Формула личности» Н. И. Козлов предлагает «не торопясь, с правильным дыханием и выражением прочитать и положить себе в душу вкусный кусочек текста» (т.е. как раз этот самый жутковатый отрывок) «из «Философских сказок».) (Высохшие эстеты с сильной фантазией могут себе вообразить эту картину, руководствуясь портретами Н. И. Козлова, которые помещаются на титулах его книжных трудов: очищенный банан вставляется между двумя полосами лицевой волосяной растительности — в рот, откусывается, смакуется, мельчайшие частицы банана накалываются на волоски, все это сопровождается удовольствием едока; и т.д.)

    (С оральными метафорами как раз психологической работы, практики Н. И. Козлова можно ознакомиться на с. 32-36 так называемых «Философских сказок», в разделе ««Синтон», или Сказка о Кулинарии», но для нас больший интерес представляет отношение Н. И. Козлова к своим собственным текстам, к своим возможностям написания текстов. Мы уже выяснили, что определенный отрывок из своего труда Н. И. Козлов назвал «вкусным кусочком текста», и это должно было нас слегка насторожить. На с. 13 книги «Формула личности» Н. И. Козлов может поразить некоторых людей такими высказываниями: «...я... постарался доставить радость... тем, кто любит купаться в звуках, красках и образах великого и могучего»; «я [говорю] не на научном воляпюке, а на языке живом и разном: языке прозрачной поэзии и грохочущих трамваев, голых раздевалок и тихой нежности прощания»; «...тот, кто проглатывает мои книги, пропускает самое важное — их вкус. Целое книги соткано из маленьких лоскутков, составлено из сотен лакомых кусочков. А, как пишет Борис Агапов, «маленький кусочек жрать невозможно. Его можно или не заметить, или положить на язык и почувствовать его вкус»». Думается, мы не ошибемся, если, руководствуясь такими словами Н. И. Козлова, скажем, что Н. И. Козлов, считая себя профессионалом в пользовании языком, предлагает читателю наслаждаться, лакомиться его литературным стилем, языком; возможно, пассажами наподобие: «...Когда я в деревне вечером выхожу на крыльцо, на меня просто обрушивается этот темный, звонкий и плотный вечер. В лицо и нос бьют насыщенные запахи, со всех сторон в меня летят треск, шелестение и свисты, а во все тело вливается и тепло, и прохлада...» (с. 84 так называемых «Философских сказок»); «Вода слилась, Шура вылезает из ванны на стиральную машину, Ваня включает себе маленький теплый душ и там кайфует» (с. 119 того же шедевра)).

    У очищенного человека с волей к счастью остается тело и еще то желание тела, которое, по мысли одного известного психиатра и психолога, правит не только им, но и большинством окружающего. Про тело Н. И. Козлов пишет на с. 183-184 так называемых «Философских сказок»: «Сейчас лето, и физические тела моих, к сожалению, собратьев по человеческому роду особенно явственны. К сожалению, потому что тела их плохи. Где — породистые, где — ухоженные? Несколько светлых лиц — только у детей, и какой-то отсвет от них на лицах их родителей. А так — надутые жиром, оплывшие и уже подгнившие. Боже, как много подгнивших! Помятые. Скукоженные. Если бы такие продавались бананы и их кто-нибудь купил, боюсь, покупателя заподозрили бы в своеобразном пищевом извращении. Правда, если не приглядываться, то лица еще как-то выглядят. Особенно подкрашенные». Что ж, откроем с. 207 и узреем фотографию Н. И. Козлова, где представлено его ухоженное, желанное, неподгнившее, породистое тело в определенных подробностях, с демонстрацией голых, совсем не скукоженных, ступней. Выше подтяжек, пересекающих стройные плечи тела, насажена породистая просветленная бородатая голова с неподкрашенным лицом. Мы выразим согласие, тело и лицо Н. И. Козлова — хороши, он построил свое тело как высокий зодчий (и одновременно — выразим слабую надежду, что Н. И. Козлов, все-таки будучи профессиональным психологом, не получает избыточное удовольствие в обладании таким прекрасным телом, иначе его можно было бы заподозрить в своеобразном плотском извращении). (Вспомним, однако, что писал известный Жан-Поль Сартр: «Если порыться в штанах, можно, конечно, найти две маленькие серые припухлости»; также он писал, что подонки имеют право на существование: «Существую, потому что имею право».)

    Тело человека хочет сливаться и изливаться — это называется хотение заняться сексом. Подавляющее большинство молодых людей уделяет огромное внимание сексу, а именно — сексу, которым они занимаются и могут заняться. Для них первосекс и секс — это социальное событие, которое, пожалуй, можно приравнять по значимости с обязательной службой в армии. Вот Н. И. Козлов и удивляется на с. 291 так называемых «Философских сказок»: почему это секс вдруг является событием? почему это вдруг секс стал философской проблемой? «Проблемно-философская книга Эрика Берна «Секс в человеческой любви» имела массового и элитного читателя, но мне интересно было бы взглянуть на читателя монографии «Умывание в человеческой жизни»... Впрочем, если бы умывание находилось под запретом в течение тысячелетия...» Залезем в мышление Н. И. Козлова: здесь он хочет сказать, что секс находился под запретом в течение тысячелетия (тем более, на страницах ранее Н. И. Козлов излагает историю половой морали в своей интерпретации); на самом деле, по Н. И. Козлову, надо попросту соединять половые органы и некоторые другие отверстия с удовольствием для партнеров и пользой для общего дела, а не пытаться бесплодно и высушенно понять, для чего еще могут пригодиться половые органы и прилично ли их существование в тех или иных ситуациях. «Если девушка полчаса (или полгода) мучит приятного ей молодого человека, устраивая проблему из «снять кофточку», вместо того чтобы прижаться к нему всем свежим, молодым телом и устроить ему праздник, — по-моему, она ведет себя безнравственно. Она лишает его радости — а как это квалифицировать иначе? Тем более, что она лишает и себя: радости быть женщиной» (с. 272 так называемых «Философских сказок»).

    Что ж, помимо редуцированного отдельного человека (лучший человек — это скелет человека) действительно остается еще возможность объединения нескольких и многих людей — в таком случае начинает существовать группа людей. С группами людей и работает «Синтон»; но более того — «Синтон» получает удовольствие от большого скопления людей, от масс, от толпы («...нам нужна воспитательная система, с помощью которой один воспитатель сможет эффективно работать не с одним-двумя-тремя, а двадцатью-тридцатью — и более — одновременно и без потери качества. Для меня оптимальное количество людей в группе — сорок человек. Тридцать — хорошо. Двадцать — ну, переживем, хотя уже чего-то не хватает. А вот пятнадцать человек — что-то в атмосфере занятия теряется почти безвозвратно...», с. 168 книги «Формула личности», в такой подглавочке под названием «Массовый эффект»). Думается, в процессе синтонного преобразования-воспитания (полный цикл занятий в «Синтоне» занимает около двух лет; когда все мыслимые сроки истекают, просветленный «синтоновец» должен уступить место новичку) человеку ощутить себя объектом фордистского производства не допускают ощущения того, что его собственный личностный потенциал раскрывается, происходит личностный и духовный рост и т.д. Наилучший же продукт, который может изготовить «Синтон» из сырого человеческого материала — это так называемые «Солнышки» («...люди богатые и очень богатые, но не деньгами, а душой и содержанием жизни. Я называю их Солнышками», с. 159 книги «Формула личности»; «...люди яркие, в целом благополучные и работать (в том числе над собой) любящие и умеющие», с. 163 той же книги; «Солнышко дает нам тепло и свет, дает нам жизнь. Оно любит нас, но если мы завтра исчезнем, оно будет так же тепло любить других. Какое ему дело до нас? Не будет никого — Солнце останется таким же праздничным и будет так же щедро посылать свое животворящее тепло в пустоту. Ему нет дела ни до кого. Его дело — только быть, только — светить. Лучше всех это известно моей жене, потому что в нашей семье СОЛНЫШКО — это я», с. 351 так называемых «Философских сказок»).

    Напоследок мы произведем текст такого, чего следовало бы сообщить ближе к началу нашего рассмотрения: дело в том, что имеется различие между психотерапией в истинном (пусть будет — обыденном) понимании и тем, что социально практикует Н. И. Козлов. «Синтон — это не целительство и не психотерапия», — утверждает Н. И. Козлов на с. 298 книги «Формула личности». «Моя психотерапевтическая квалификация недостаточна», — откровенничает он совсем в противоположном конце той же книги, на с. 12. С этим можно согласиться и удивиться, что у Н. И. Козлова «психотерапевтическая квалификация недостаточна»: психотерапия — это раздел медицины и область компетенции тех лиц, у которых — по крайней мере — имеется медицинское высшее образование; у Н. И. Козлова высшее образование имеется, но оно не медицинское, а психологическое (в 1979 (одна тысяча девятьсот семьдесят девятом, т.е. за четыре года до выхода дебютного альбома Мадонны) г. он закончил психологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова).

    Что ж, это совсем не страшно, хочет сказать В.Е. Каган в своем предисловии к книге «Формула личности», — с психологической практикой (эта практика есть практическое пользование своих знаний вышедших из застенок институтов лицами о психологическом образовании) «не считаться уже нельзя», она «снимает (в философском смысле) весь предшествующий опыт психологии и психотерапии» (с. 7). Откровенней всего, откровенней всяких откровений о сексе, еде, смерти и т.д. читаются признанья Н. И. Козлова на с. 30-31 так называемых «Философских сказок»: «Наблюдая за работой моих коллег, я убедился, что совершенно не хочу быть психотерапевтом», «Я не буду психотерапевтом», «Я не психотерапевт. Я строитель и настройщик души», «Я не врач. Я — мастер душевного здоровья». Совершенно аксиоматично, что Н. И. Козлов — не врач и с огромным трудом сейчас сможет стать психотерапевтом, даже если бы и испытывал некоторое желание. В конце концов, свою просветленность и свою синтонность Н. И. Козлов может попользовать и для того, чтобы не испытывать стеснения, неудобства, стыда и прочих пыльных эмоций за писанные им тексты.

    Макс Гореску